Алфавит без буквы «Ф»

    А Славе родители в 1936 году купили велосипед. Мальчишка не был сорвиголовой – большого роста, спокойный, он мало чем выделялся среди сверстников. Но на велосипеде можно было быстро смотаться к крепостным стенам в старый город, где в еврейском квартале ходили, все в черном, будто ожившие персонажи Шолом-Алейхема и хлопали двери мелких лавочек. Или в кино по бесплатному отцовскому пропуску, который тот получал как командир гарнизона. Или на реку купаться. Жизнь кипела, жизнь была прекрасна!

    Из отцовской винтовки Слава научился стрелять по воронам-ворюгам, опустошавшим сад. Ворона птица хитрая, ружье видит – улетает. Приходилось стрелять навскидку. А иногда с мамой мальчишка ходил в тир. Но тут показать себя было нелегко: мама (жена красного командира, как-никак!) имела значок «Ворошиловского стрелка» и упорно не желала играть в поддавки. От этого соревнования по стрельбе становились вдесятеро увлекательнее.

    Вечером к родителям часто приходили гости – тоже военные, как отец. Для мальчишки худшее наказание – когда отправляют спать. А тут Буденный пришел или Тимошенко, и разговоры у них про гражданскую, про бои, про все на свете. Славка в одной рубашке прокрадывался под дверь – посмотреть, послушать.

    В декабре 1937 года отец пришел домой и стал шептаться с матерью, выставив сына из комнаты. Комиссия… персональное дело… исключили из партии… Слова были какие-то не до конца понятные и потому особенно тревожные. Где-то погнило сено, а отец то ли не знал, то ли вовремя не доложил, и каких-то коней плохо подковали – и в этом усматривают снижение боеспособности Красной Армии… А главное – уже был арестован Михаил Афанасьевич Демичев, командир корпуса, с которым Николай Федоров прошел всю гражданскую войну. И, конечно, всем «пособникам» арестованного оставалось недолго ходить на воле.

    Дальше все было по обычному сценарию. Срочный вызов отца в штаб 28 февраля 1938 года. Арест. Ночной обыск, когда люди в фуражках все к чертовой матери перевернули в доме. Киевская тюрьма. Допросы. Сын потом, спустя много лет, читал эти протоколы, заявления отца, жалобы – четким почерком написанные, без единой орфографической ошибки, исполненные праведной веры во всесилие и всезнание партии, которая обязательно поймет, если вникнет… И кулаки сжимались от бессилия, горечи, ненависти.

    Это узналось спустя долгие годы: из отца сразу же стали выбивать показания о том, что он пытался организовать военный заговор вместе с упомянутым уже Демичевым, а также киевским командармом Якиром и Тухачевским. Сорок тысяч офицеров было тогда арестовано, из 190 дивизий 165 однажды недосчитались своих командиров: были расстреляны 40 командиров и 40 комиссаров корпусов. Армию обезглавили.

    Один красный командир Федоров – песчинка в человеческом море. Затерялся – как не было. Жена в полной растерянности, в шоке писала какие-то письма, ей приходили отписки, узнать ничего не получалось, семью, конфисковав все вещи, кроме носильных, переселили на окраину, денег не было, надежды тоже. Помыкались, помогла деньгами и пустила жить к себе тетя, мамина родная сестра. Как-то с трудом, но начала образовываться жизнь. А 11-летнему Славе казалось, что обрушился мир. Что это сон. Что так не бывает, и все не взаправду, не с ними.

    Надежда, что отца все-таки выпустят, теплилась еще долго. В 40-м году вдруг вернулись из заключения сто командиров дивизий, арестованных одновременно с Федоровым. Сам он не пришел. Позже сын узнал, почему – и причина здесь была столь же абсурдной, сколь и соответствовавшей духу времени. Оказывается, будущий маршал Тимошенко составил тогда и передал Сталину список военачальников, арестованных по недоразумению и подлежащих реабилитации. По военной привычке систематизировать расположил фамилии в алфавитном порядке. Сталин подчеркнул первые 100 фамилий до буквы «Р» – «Рокоссовский». А тех, кто был на с-т-у-ф и далее, оставил умирать. Был бы Федоров Ивановым или Гусевым – дослужился бы, наверное, со временем до маршала. А так – через 17 лет лагерей его выпустили на свободу без права жить в столице и крупных городах.

    Николая Федоровича Федорова лагеря не убили, но переломали напрочь. Он вернулся совершенно седым, и за версту в нем можно было узнать бывшего зека по характерной «скорбной маске» человека, в течение долгих лет лишенного радостных эмоций. У такого нет морщин у глаз – от смеха, углы рта скорбно опущены вниз, глаза запали. Федоров-старший так и не допустил до себя мысль, что сама система, строительству которой он отдал всего себя, была изначально ложной – а значит, и вся жизнь зазря. Он говорил о «справедливом социализме», поверил Хрущеву, радовался «оттепели», но те лагеря отняли у него главное – волю, веру и жизненный азарт. Он просто доживал свой век.

    Эти семнадцать лет отцовских лагерей переломали и всю семью. Скитания, нищета, для матери – необходимость вечно врать в анкетах и для сына – невозможность дать по шее гниде-однокашнику, шептавшему на перемене: «А вот пойду и скажу, что ты сын врага народа…» – кто не испытал, не поймет, каково это. Сын «врага», хоть и не был никогда в тюрьме и ссылке, навеки усвоил «лагерную» терминологию: пайка… баланда… концлагерь… паханы… рабы… Он давным-давно старше, чем был отец в момент ареста и в момент освобождения. Знает практически все про те времена и тогдашних правителей. И ничего не забыл и не простил. Больше всего он ненавидит именно это: человеческую несвободу, рабство тех, кто тупо и монотонно «тянет срок» в этой жизни, в этом обществе, на работе и в мыслях. А еще Федорову ненавистно всевластие тех, кто стоит над «быдлом», погоняя остальных кнутом.

    На одной из утренних конференций в своем Центре микрохирургии глаза его директор академик Федоров Святослав Николаевич однажды процитирует Пушкина:

    «Паситесь, мирные народы,

    Вас не разбудит чести клич.

    К чему стадам дары свободы?

    Их нужно резать или стричь.

    Наследство их из рода в роды –

    Ярмо с гремушками да бич…»

    И скажет все, что думает, о «рабской психологии», об иждивенчестве, о лености мысли и духа и всем прочем, что на дух в людях не переносит.

    Ощутимая пауза будет ему ответом.

    Слушать такое людям бывает обидно. «Надеюсь, присутствующих вы в виду не имели?» – однажды крикнут ему из зала. Да порой не только их, а и себя он не щадит, говоря о «рабах» или «стаде».

    «Я тоже баран, но баран осознавший, что его ведут на бойню. Мы – поумневшие бараны, которые могут занять оборону, выставить рога и не дать себя ни резать, ни стричь…» – это устно, на утренней конференции в МНТК «Микрохирургия глаза».

    «Мой президент, мой парламент, мое правительство, повернитесь лицом к нам – людям, поймите причины нашей плохой работы, нашей лени, нашего воровства. Не заставляйте нас работать на государство, мы должны работать на себя, и тогда государству будет хорошо… Поломайте у себя в голове старый стереотип, что государство – все, а человек – ничто. Ведь выхода у нас нет.

    С надеждой на вашу логику ваш раб Славка Федоров»– это уже письменно, публично, в открытом письме через газету.

    Чем Святослав Федоров отличался и отличается от других, чем он приводит кого в негодование, а кого в восхищение – на людях и в кулуарах он говорит абсолютно одинаково. Ему неважно, кто перед ним, уборщица или президент страны. Точно так же, как все больные равны перед ним на операционном столе. Он и всю Россию, видимо, считает огромным «операционным полем». И действует в нем с решительностью «хирурга от Бога».

    Это не сразу пришло, могло вообще не прийти. Не сложись жизнь так, как она у Федорова сложилась, может, жил бы сейчас в России отставной полковник, уволенный из ВВС, тихий пенсионер Святослав Николаевич, сажал бы на даче картошку да власть ругал.

    Но судьба распорядилась иначе. Судьба сразу проверила его на прочность – а следующие полвека уже он сам постоянно свою судьбу испытывал и перебарывал. Так они до сих пор и сосуществуют: лично Федоров; то, что ему на роду написано; и то, что он сам поверх этих строк пишет.