«Иди за мной и не бойся» Ирэн Федорова о муже

    Многие годы я проработала врачом-акушером. В офтальмологию окунулась лишь в начале семидесятых, когда в мою жизнь вошел Федоров. Помогать ему при операциях, особенно за границей, мне приходилось немало. И все, что на долю его выпадало, словно через себя пропускала. Уж я-то знаю цену этим нагрузкам.

    Помните, как ответил Маркс на вопрос: «Что вы более всего цените в женщине?» – «Слабость». Однако Федоров так бы не сказал. Это не про него. И не про меня. Слабой быть или слабой казаться рядом с ним – не хочется. Равно как не хочется и подчеркивать его силу либо другие достоинства. И ему этого опять же не нужно. Вообще мне кажется, что потребность иных мужчин в славословии близких – от неуверенности, от невостребованности своих достоинств. Мне представляется абсурдной мысль о важности говорить мужу: «Ты талантлив!» – как это делают многие женщины. Федорову это не нужно. У него абсолютно нет комплексов.

    Может быть, я его изучила недостаточно. Но сам себя он знает абсолютно. И изучать в себе ему нечего. Многие смотрят на себя как бы со стороны. Он – никогда. Это ему неинтересно.

    ...Обратили бы вы внимание на то, как он говорит по-английски. Ведь никакого уважения к английской фонетике, к произношению. Федорову все равно, как он выглядит, благозвучен он или нет. Ему важно доносить мысль. Однажды он целый час выступал перед профессорами и студентами Оксфорда! Говорил им о нашей жизни, наших проблемах. И я видела по лицам слушателей: это их язык, они принимали его как своего. А ведь со стороны – руки в карманах брюк, никаких реверансов ни этой чопорной публике, ни властям, своим, чужим, все равно. Когда человек говорит то, что думает, люди всегда это чувствуют.

    Он вообще всегда говорит то, что думает. Вы скажете: такой человек уже может позволить себе подобную роскошь. Но я знавала и очень нелегкие его времена. Гордым он был всегда. А потому не врал. И не врет. От гордости. Из гордости.

    Я часто задумывалась о природе его неприхотливости. Причем у него это свойство с вполне обоснованной целевой направленностью: отмести все лишнее ради главного, ради дела. Именно поэтому он, пропуская через себя огромные потоки информации, отсеивает лишнее, не оставляет его в себе, не запоминает. И в этом я вижу проявление колоссального инстинкта самосохранения: важно беречь мозг, иначе он просто взорвется. Да, я объясняю это инстинктом самосохранения. Но вот что тут интересно: Федорову абсолютно неведомо чувство страха. Например, во время сложнейшей и ответственнейшей операции. Или когда (особенно в прежние времена) система душила, давила его, создавала пиковые ситуации. Он только возгорался.

    А падения с лошади… Господи, как же он падал – расшибался, уродовался. Только все это, хотя и оставляло следы, подчас и тяжелые, но на теле, на лице. Однако не в сознании. Тут же снова он на коня и – вперед. Где же здесь инстинкт самосохранения? – спросите вы. В чем? В огромной вере в себя, в Божьем даре подчинять своей воле обстоятельства.

    Два раза он попадал в тяжелейшие автомобильные катастрофы. Знаю, что после такого потрясения любой водитель мучительно и долго приходит в себя, с трудом возвращает прежние навыки. Но и эта закономерность не для Федорова. Это опять же не про него. А ведь он и эмоционален, и чувствителен. И порой сентиментален. Но не за рулем. Не в операционной. И не в политике.

    Впрочем, водитель он лихой. Азартный. Однако, если с кем-то я обычная трусиха, а не боюсь ездить – так это с ним. И дело тут даже не в его мастерстве. Еще дaвно-предавно он, почувствовав мой страх, сказал мне: «Иди за мной, и не бойся». И все! И навсегда!

    Святославу Николаевичу сейчас шестьдесят шесть, но лишь последние десять лет он живет, что называется, в человеческих условиях. До этого времени у нас была небольшая квартирка на Соколе в Москве, и было нас там много. Но лишь на пятьдесят седьмом году жизни у Федорова наконец появился в квартире личный кабинет. А для меня это был праздник и души, и тела. Долгие-предолгие месяцы с раннего утра и до позднего вечера я обустраивала наше жилище, освоив с добрый десяток рабочих профессий. И, конечно, доставала, выбивала, улаживала, уговаривала.

    Но вот наконец все было готово. Все сверкало и сияло. Стол накрыт, праздник сыгран. Можно жить... Целую неделю Федоров приходил домой в шесть часов вечера. Целую неделю у меня был праздник. Впрочем, разве он закончился?

    ...Конечно, тут бы в самый раз спросить меня про домработницу, которой у нас нет. А ведь в нашей семье и вопрос о ней как-то не возникал. Всегда жила в труде, так живу и сейчас.

    Десять лет назад я ушла с работы, которую очень любила. Но пришлось целиком посвятить себя мужу, его делам. Они и дом – вот моя жизнь, которая заполняет все мое время. Мне его, как и Святославу Николаевичу, всегда остро не хватает. Только не нужно думать, что я принесла себя в жертву. Я поступила так осознанно, легко. И даже радостно.

    Представляете, у него никогда нет ключей от нашей квартиры, никогда он не берет их с собой. Но однажды все-таки взял. Это когда я решила повидаться с подружками по прежней работе. Сказала ему: приду в восемь часов, и если тебе вдруг случится приехать раньше, то вот ключ от верхнего замка, а этот – от нижнего.

    Вернулась, как обещала. Подхожу к дому и еще издали вижу: сидит на лавочке, портфельчик рядом стоит. Сидит себе, рассматривает носки ботинок. Спрашиваю: «Ты не сумел открыть дверь?» «Да нет, – отвечает, – я и не пытался. Позвонил, ты не открыла, я и пошел вниз... А что мне без тебя дома делать?»

    Он удивительно умеет влиять на людей, на обстоятельства. Если б еще только он сумел убедить меня в том, что с ним всегда все в порядке. Но, когда я не знаю, где он и что с ним, трясусь, места себе не нахожу, курю одну сигарету за другой, мечусь по квартире, звоню куда только возможно. Ну, вот я такая, мне нужно только позвонить и сказать, что все в порядке... Нет-нет, не в ревности дело, ревность здесь ни при чем. Просто я такая, нужно только позвонить мне и сказать, что все в порядке ...

    ..Да, курю, немного, но курю. Как он это воспринимает? А никак. И никогда он, некурящий, не сказал мне, что это ему неприятно.

    Важно, что никто из нас не пытается перевоспитывать друг друга, подгонять чужие привычки под свои. Конечно, каждый интуитивно или осознанно «подгоняет» себя под близкого, родного человека. Но – сам, естественно, радостно. Мне кажется, очень важно, чтобы каждый при этом оставался самим собой, а близкий человек помогал бы ему в этом. Помогал выражать самого себя. Свой стиль. Стиль поведения, общения с людьми. Стиль мышления.

    Или даже стиль в одежде. Слава уверен, что здесь во всем полагается на меня, на мой вкус. Я же для себя знаю, что свой стиль в одежде заложил он сам. Пусть и сделал он это не вполне осознанно, но это так. Если говорить упрощенно, то это сухие, строгие линии, облегчающие тело формы, отсутствие припусков, ничего свободного, все – точь-в-точь. Я это чувствую внутри себя и этим руководствуюсь при подборе его одежды. Только и здесь, дорогие женщины, мне кажется, не стоит нам с вами быть навязчивыми, пусть решающее слово всегда останется за ними. Как хорошо все-таки быть ведомой!

    Сейчас мы живем с ним вдвоем. Но семья-то у нас большая. Мы всегда говорим, мы так и считаем: у нас четыре дочери. Никто никогда не уточняет: это ваши общие или?.. ОБЩИЕ!

    Он создал большое и важное дело, главное дело своей жизни. Это, пожалуй, единственное, на что он все-таки смотрит со стороны. А как же иначе? Нужно быть на острие, нужно быть впереди всех. Нужно всегда спешить. Как его на все хватает, не знаю. А ведь хватает. И все делает основательно. Ни разу я не сказала ему: «Хватит. Остановись. Жизнь катится к закату. Оставь что-нибудь пусть не для меня – для себя. Не сказала. И не скажу. Я знаю, что таким он останется, таким будет всегда. Иным я его не представляю. И – ужас, что я говорю! – не хочу...

    

    «Работница», июль 1994 г