Будь погода нелетной

    Будь погода нелетной…

    Чингиз Айтматов, писатель

    «Своим главным достоинством считаю целеустремленность. Если я начинаю что-то делать, всегда испытываю дикое желание довести дело до конца. Иногда что-то кажется многим невозможным, какой-то фантастикой, но я знаю, что должен это сделать, это не противоречит физическим законам».

    Св. Федоров

    

    Опять повторяю свое и опять убеждаю себя: будь погода нелетной… Эта недосказанная и на первый взгляд мало что значащая фраза пребывает в душе моей как выклик вослед тому роковому событию, потрясшему всех нас летом 2000 года. Вот с такой горечью думается мне всякий раз, вспоминая Святослава Федорова, погибшего при вертолетной катастрофе на подлете к Москве из Тамбова.

    В таких случаях для скорбящих остается только одно: как бы ни было тяжко, рано или поздно неизбежно примирение с утратой, ибо другого исхода быть не может, что совершенно понятно. И однако же как бы вопреки действительности, вопреки столь очевидному факту бывают, оказывается, не утихающие, несмиряющиеся апелляции к уже совершившейся судьбе. Апелляции к тому, что уже необратимо, но могло быть иначе, что совершенно неопровержимо и неумолимо, но все могло бы быть иначе, стоило только быть чуть иной ситуации…

    И в этом смысле я продолжаю утверждать, что для меня было доподлинно известно, поскольку волею обстоятельств, а вернее, благодаря нашей давнишней дружбе со Славой, со Святославом Николаевичем, я оказался в тот день в гостях на даче Федоровых и потому могу свидетельствовать, что были метеорологические авиасводки с прогнозом на следующее утро, которые заблаговременно и неоднократно уточнял в моем присутствии Федоров по телефону, ибо готовился вылететь на служебном вертолете. Так вот, прогнозы предсказывали назавтра нелетные условия, надвигался некий мощный циклон, дело-то было в самых последних числах мая, с 30 на 31, и в этом случае, если бы погода выдалась нелетной, как ожидалось, Федоров собирался отправиться в путь на автомашине. Стало быть, и возврат его из Тамбова проходил бы также на автомашине и, понятное дело, это само собой исключало воздушную катастрофу на вертолете. Вот, собственно, и вся суть той дежурной транспортной ситуации, если не предполагать, теперь уже задним числом, что фатальный исход передвижения в этот раз был предопределен.

    Да, все обернулось иначе. Такова оказалась участь Федорова и его спутников по полету. И лишь после этой страшной трагедии я вдруг поймал себя на мысли, что весь тот день нашего общения, начавшегося, как всегда, со встречи в знаменитом федоровском кабинете, с последующей поездкой загород, в поселок Славино, со всеми посещениями местных достопримечательностей этого современного дачного поселения нового типа, обустроенного по федоровскому проекту и благодаря его организаторскому и общинному энтузиазму.

    Так вот, весь этот день оказался прощальным днем друзей. Навсегда прощальным. И как теперь я понимаю, то были часы со своими поистине мистическими предвестиями тому, чему предстояло быть и что-таки свершилось. И опять же познаешь это затем… И теперь я пытаюсь постичь, припоминаю, переживая, и удивляюсь тому, что Федоров в тот день был, если можно так выразиться, как актер в заключительной сцене, на волне откровений. Я всегда любил и ценил его за открытость, за ясность и глубокую энергетичность мысли, но в этот раз он был вдохновенен и открыт, как никогда. И больше всего меня удивило, когда при выходе из местной церкви, об истории реставрации которой Святослав Николаевич рассказывал так много существенного, интересного, он вдруг приостановил меня и указал на огороженный металлической решеткой участок с краю прицерковного кладбища и сказал вдруг с извиняющейся улыбкой: «Вот, посмотри, здесь наше семейное место, вот здесь мы будем погребены – я и Ирина». Что и подтвердилось роковым образом ровно через три дня. О своей реакции на такое редкостное шокирующее заявление я скажу попозже, но сам он был в тот час в прекрасном настроении, мудр, и счастлив, и в чем-то ироничен, что особенно чувствовалось – полон надежд на будущие действия. «Ну, вот отправлюсь в Тамбов – там у нас свой офтальмологический центр, региональный, а потом разные зарубежные поездки и тоже… только поспевай…» В наши-то годы! Какую силу духа надо было иметь, поспевать, внедрять всякие «ноу-хау»! Ради потенциала людских очей!..

    Уверен, он был наготове новых действий, он вынашивал не совсем постижимые для меня свои идеи, открытия, и, насколько я улавливал, его великий опыт великого исцелителя (исцелителя научно-технологического, а не мифического, чему так подвержены наши человеческие пристрастия) достиг того научного прозрения, когда он был, возможно, на пороге очередного научного открытия. И я даже подумал: вот человек всегда обновляющейся стремительной идеи! Неустанный! Федоров! Сколько им было сделано для блага зрения людского на земле, сколько его современников сохранили и уберегли через федоровские микрохирургии глаза то, что есть первейшая жизненная ценность в мировосприятии всей действительности в контексте от песчинки до космических бесконечностей, восприятия в реальности «сейчас и здесь», ежесекундно, всегда и всюду, на каждом шагу, при каждом движении от рождения до смерти. Что может быть столь ценимо в нашем земном бытии, как наше зрение, что, разумеется, не подлежит даже размышлению, но те, кто были на грани слепоты, – и вновь свет в глазах, благодаря федоровским микрохирургическим исцелениям – им не может быть меры благодарности, в этом смысле сопоставимыми, измеримыми разве что только с божественными чудотворениями, с деяниями свыше. И здесь я нисколько не преувеличиваю значимости такого типа восприятия, и, чтобы на мгновение убедиться в этом, стоит представить себе, закрыв на минуту глаза, что вокруг только непроглядная тьма и что свету никогда не бывать, как тут же каждый может сказать себе, насколько удалится от него окружающий мир и какие тяготы беспросветности лягут на плечи его сознания.

    Святослав Федоров был сугубо материалистически мыслящий ученый, не потчующий себя разного рода религиозно-идеалистическими специями дуализма, но весь фокус в том, что именно в таком качестве строго научного мышления и с вытекающими отсюда аналитически доказуемыми действиями он был ниспослан нам судьбой в инвестиции свыше. Да, он был нам инвестирован (теперь это модное слово повсюду в ходу), но кем, когда и как, судить не берусь. Полагаю, что свыше… Это моя точка зрения. (И тут зрение!) Его интеллект был инструментом воплощения на практике идеи всепревышающей мечты, всякий раз для каждого персональной и в целом всеобщей, а потому мечты вечности – мечты исцелений недугов, ибо это есть базовое начало жизни. И тут надо отдать должное – в этом аспекте Святослав Николаевич Федоров был гениальной личностью эпохи глобализации, ибо его технология конвейерно-последовательного оперирования, а точнее говоря, радикальная микрохирургия глаза являлась его открытием в контексте глобализации мировой медицины ХХ века. И это по большому счету!

    А в повседневном бытии, кстати, он был настолько общительным и дружелюбным, настолько свойским, свободным, с полуслова понимающим тебя, что подчас забывалось, что имеешь дело с человеком выдающимся, исключительным, обладавшим такими первостепенными достижениями в медицинской науке и практике, и не только, а в политике насущной, а во всех наших делах общественных. Это же был стратегически мыслящий современник наш! Но и при этом, при всей его открытости и общительности, федоровская аура крупного мыслителя и энергичного деятеля всегда ощущалась в нем, ибо размышления его отличались и убедительностью, и прагматичностью в деталях, касалось ли это, повторяю, текущих политических событий, истории ли, философии ли, с Федоровым всегда было интересно и значимо.

    Вот и в этот раз, в часы последней нашей встречи, теперь уже навсегда прощальной, гуляя по дачным улицам Славино, что протянулись по откосам здешних лесистых всхолмленностей вдоль Беломорканала от Москвы-реки, разговаривая обо всем, что занимало нас в тот час, я попытался узнать мнение «глазника» Федорова по одному извечному и, пожалуй, всех на земле исторически касающемуся вопросу, о чем давно собирался его спросить, да все не удавалось, чтобы уместно было затрагивать эту тему и по времени, и по месту.

    – Слушай, Слава, давно собираюсь порасспросить тебя, узнать твое мнение вот о чем… насчет того…

    – Ну-ну, что-то загадочное? Гляжу на тебя…

    – Да нет, хотя вопрос очень даже не простой и давнишний… Что ты думаешь об исцелениях Иисусом Христом многих болезней? И самое главное, согласно евангелическим свидетельствам, он вернул зрение слепому прикосновением руки к челу слепого и вещим словом, и, должно быть, не одному. Да, Он Богочеловек, и ему дано такое чудодействие, понимаю. Но вот ты, современный офтальмолог, великий, мировой, что ты скажешь на этот счет? Так это или не так? Ну, будь другом, скажи, как есть…

    – Ты опять за свое! – засмеялся Федоров.– Помнишь, Чингиз, ты однажды задался вопросом, что если бы Иисус Христос прочел бы сам все послесловия, сказанные о нем после распятия, следом за его вознесением, все, что было сказано о нем и засвидетельствовано в Евангелиях? Ну, знаешь, такое приходит тебе в голову, тебе бы быть адвокатом!

    Помнишь, ты все беспокоился, что если бы Ему, Христу, прочесть все тексты на всех языках, во всех временах? Так вот, не переживай, Он прочел и, безусловно, все Ему известно до единого слова и до единой буквы этих священных Писаний.

    – Ладно. Не уходи, Слава, от вопроса. Да, я пытался представить себе такое положение вещей. Возможно, это наивно, слишком рассудочно и прагматично, что ли… Естественно, Он Всесущий, Всеведающий, Всевидящий… Ему все известно изначально…

    – Вот видишь, ты сам идешь к тому, что это именно так, как сказано о Нем в Писаниях.

    – Стало быть, ты, как специалист, подтверждаешь такую возможность исцеления? Так, что ли?

    – Слушай, ты опять адвокатствуешь! Ты же прекрасно понимаешь, что речь идет о кульминации силы духа в исцелении недугов. Кульминации духа в действии. А это небо, а без неба нет жизни на земле. А по поводу Иисусовского вылечивания, исцелений – так это от того самого неба, но это, как я предполагаю, тот абсолют истины, которого вечно жаждет наша душа. Значит, так надо, так есть и так будет. Вот исходи из этого. А болезнь, сам понимаешь, – вечная проблема жития, которую предстоит постоянно решать, в том числе и в немалой степени силой духа, силой, данной нам свыше. А это дар от Вселенной, привилегия, данная только мыслящим существам, это мощь, которая концентрируется и касается и зрения нашего. Потому и говорят: в глазах наша сила… Вот видишь, в какие высокие материи уходить приходится. С твоей подачи, а еще друг… А иначе как объяснить… Во взоре живет весь видимый мир… И перед смертью последним угасает зрение, и мир уходит…

    Мы еще продолжили этот спонтанно возникший разговор, как всегда случалось при наших встречах, а в этот раз точно сама судьба велела – с полудня того дня и до позднего вечера было о чем потолковать, подумать, и запомнились мне федоровские метафоры в продолжение того разговора, касающиеся вроде бы очевидных истин и тем не менее теперь для меня неповторимых.

    «Зрение – это твой личный мир. Все, что видишь в окружении, – это твое в совокупности: вот эти леса на холмах, дорога, река, лодка плывущая, дома на берегу, небо, весь горизонт… Стоит утратить зрение – и лишаешься, теряешь все, что было твое, в том числе и очи карие, очи черные, если распевал когда-нибудь, все уходит, исчезает, умирает все, что исключается из поля зрения». Вроде бы более понятного на свете ничего нет. Как дважды два. А подумать, так и более сложного тоже ничего нет…

    Да, теперь вспоминается многое… Будучи человеком практичным, четким организатором, умелым руководителем, Святослав Федоров в моем представлении обладал к тому же и исключительно романтическим, подчас экзотичным характером. Говорю об этих его чертах с удовольствием и восхищением. Меня всегда поражала, в частности, его смелость и уверенность в способах скоростного передвижения. Все знают, каким он был превосходным всадником, и существуют, если не ошибаюсь, кинокадры, где мы скачем вдвоем вдоль лесной опушки на конях, на федоровских рысаках. А кони мчали нас по земле подмосковной. Кажется, это было в мае 1982 года, когда я вместе с операторской группой снимал о нем фильм к 60-летию СССР как о выдающемся ученом мировой глазной хирургии.

    Я брал у него интервью, в общем-то, это был наш первый диалог, в котором мы затрагивали тогдашние проблемы науки и культуры, но этих параметров интеллектуальной беседы натуре федоровской оказалось недостаточно. Федоров сумел убедить, увлечь нас, киносъемщиков, таким образом, чтобы предстать перед зрителями любителем коневодства и, главное, лихим наездником, и мало кто мог предположить при этом, что в седле восседал человек с протезом на ноге ниже колена. Я сам убедился в этом лишь тогда, когда мы пошли купаться в тамошней реке, и тут я увидел, как он, раздевшись, прыгая на одной ноге, кинулся в воду и поплыл. Без лишней скромности скажу, я сам неплохо плаваю, но Слава плыл быстрее и с азартом, с шумом и выкриками: «Давай, давай! Не отставай!»

    А то, что он гонял на мотоцикле по крутым проселочным дорогам! Уму непостижимо! И вот однажды я спросил Федорова по-дружески, мол, как он не опасается все-таки, уж очень он героически лихо ведет себя и в седле, и на мотоцикле, и за рулем. Вертолета еще тогда не было, а потом добавились и пилотные страсти.

    Так он мне сказал тогда не без гордости, а более того, с уверенностью и юмором: «Человек должен стремиться к власти над судьбой. Не только судьба, но и ты умей показывать ей большой палец! А для меня это мини-подвиги: скакать, мчаться, рулить, ну конечно, и риск, а как же! Не без того. Понимаю, но люблю в этом смысле диктатуру пролетариата, власть над судьбой».

    И как тут не упомянуть интереснейший момент, который имел место в день нашей последней встречи. После того как мы созвонились и условились встретиться во втором часу дня, я прибываю к Федорову в институт, секретарша открывает мне дверь в кабинет. И что я вижу с порога? Федоров приветливо поднял руку из-за стола в глубине кабинета и, пока мы шли навстречу друг другу (мы еще не поздоровались), он, улыбаясь, протянул мне какую-то бумагу, штампованную карточку.

    – А ну-ка глянь, поздравь меня! – сказал он восторженно, протягивая карточку.

    Я не понял, что это означало.

    – А что это такое?

    – Как, не видишь? Это же документ, свидетельство. Я получил права на вождение вертолета!

    – Ничего себе! Значит, ты сам будешь летать, сам пилотировать?

    – А как же! Так оно и есть. Добился! Прошел экспертизу! – глаза его сияли, он был горд и счастлив.

    А когда мы прибыли в Славино на дачу, он повел меня в ангар на одной из улиц поселка, где находился под высокой крышей куполообразного ангара тот самый вертолет, на котором предстояло вылететь в Тамбов… Вертолет как вертолет, я в этом не разбираюсь, но Слава был в ударе. Объяснял мне устройство летной машины, мы ходили вокруг, заглядывали внутрь и осматривали вертолет со всех сторон, но никого из технического персонала рядом не было, и мне подумалось: вот наступили времена современной цивилизации, рассматриваем летную машину, как коня на дворе, – хозяин и гость… «А завтра мы двинемся на нем, если погода будет, через всю Москву и по окраинам и далее на Тамбов», – пояснил Федоров.

    Не будь того страшного последствия, я, возможно, и не запомнил бы всех деталей этого эпизода нашей последней встречи. А возможно, при следующих встречах нам было бы отрадно поговорить и насчет полетов в небе с федоровским пилотированием, сказать трудно…

    Удаление во времени еще больше убеждает, что это был человек, насущно затребованный своим временем, своим обществом, историей своей страны, ибо этот человек – теперь это буквально практически ощутимо – был насущно необходимым для нас, современников, и в советские и постсоветские годы, необходим как личность надофициальная, олицетворявшая альтернативную, самостоятельную фигуру эпохи демократических реформ и системных кризисов, драматически изменяющих нашу действительность в поисках нового образа жизни и перспектив в странах СНГ. В этом смысле Святослав Федоров был основополагающим самоценным деятелем конца ХХ века, и не только в сфере медицинской науки и практики, но в то же время социально активным для всех слоев общества современником нашим, умевшим на деле, воочию, самостоятельно и убедительно реализовывать идеи столь тяжело дающихся демократических преобразований. Он достигал этого самолично, исходя из реальных задач и данностей момента, исходя из своих убеждений и уникального опыта.

    Поразительно, вот теперь только осознаешь, все, что соприкасалось с именем и деятельностью Святослава Федорова, достигло своего наглядного расцвета и апогея совершенно законченным и убедительнейшим образом – настолько он был актуален и действен, внушал людям уверенность в достижениях своих жизненных целей. Таких людей современникам посылает судьба, как я уже выразился, он был инвестирован нам свыше для примера и содействия в повседневной жизни нашей…

    Все сказанное выше о Федорове – лишь зачин, начало слова о нем, попытка поведать то, что многим известно. Ведь популярность Федорова была необыкновенной. Казалось бы, не герой, не звезда в обыденном, трафаретном понимании, а в последние годы мало кто был настолько общепризнанным в обществе, как он, ибо в нем сочетались нравственная высота и дерзновенная инициативность, основательность опыта и модернистский деловой динамизм, гражданственность и патриотизм…

    И опять повторяю свое, и опять убеждаю себя: будь погода нелетной… Брюссель, 24 марта 2001 года

    

    Чингиз Айтматов, писатель