Поразительная судьба

    Я любил разговаривать с ним. Он внимательно слушал, смотрел в глаза, чуть наклонив круглую, коротко стриженную голову. Но почти всегда сначала он в виде затравки, а скорее эпиграфа, произносил свои четкие фразы о том, что трудящийся человек должен быть свободным, а не быть рабом, что зарплата – это подачка, пайка, что работающий имеет право напрямую владеть результатами своего труда. Такое вступление являлось для него привычно обязательным и воспринималось как короткая молитва или проповедь, не надоедало. Он и здесь был вполне естественным.

    Но и продолжая слушать собеседника или участвуя в общем шумном разговоре, он порой отключался и пребывал во власти чего-то другого, своего. Однажды я с рюмкой в руке рассказал, как Слава, тоже в застолье, вынул из кармана счетную машинку и быстренько что-то на ней подсчитал. Я добавил под общий доброжелательный смех, что это наверняка не касалось понесенных затрат, ибо он находился в гостях у меня. Однако если серьезно, то подобное знакомо и пишущим. Придет в голову какая-то строчка, повторяешь ее про себя, боишься забыть, но неудобно вынимать блокнот и записывать при посторонних. А Слава не стеснялся, даже не думал об этом. Он работал всегда. Но он оставался очень наблюдательным. В начале перестройки Федоров посетил Грузию. Его принял Шеварднадзе. В разговоре Слава спросил, нет ли у него проблем со зрением. Тот грустно ответил: «Я хотел бы меньше видеть». Ответ замечательный. Но оценить его и зафиксировать в памяти тоже нужно уметь.

    …Боже мой, я был на его похоронах, выступал на поминках, но до сих пор не могу поверить в случившееся. Он позвонил мне накануне этого своего полета в Тамбов. Последними его словами было: «Ну, до встречи…» Дело в том, что в субботу, 3 июня, я собирался ехать к ним за город в гости, на отложенный день рождения его жены Ирочки…

    А теперь по порядку. Я познакомился с ним страшно давно, дома у Анатолия Аграновского. Толя по-журналистски интуитивно поверил в пришедшего к нему молодого бесстрашного офтальмолога. И Слава, как известно, вполне оправдал эту тоже достаточно смелую поддержку.

    Я хорошо знал и знаю Федорова и его прелестную семью, мы общались, можно сказать, годами. Помню и его крохотный кабинетик в старом корпусе (нового, основного, просто не было), две двухпудовые гири в углу – отнюдь не для мебели, хозяин тут же легко выжал их обе одной рукой.

    Какая поразительная судьба! Ведь люди почти не заметили, будто это произошло само собой, как он стал всемирно известной фигурой в медицине, человеком, которого вся Россия знала в лицо. Не только в лицо. Будто МНТК «Микрохирургия глаза» существовал всегда. А ведь это учреждение международного уровня, да еще и с филиалами, создано им по сути на пустом месте.

    Когда смотришь на безукоризненно ухоженные протасовские поля, кажется, что ты в Канаде или в Голландии. Когда видишь холеных породистых рысаков в чистейших стойлах, думаешь, что скоро начнутся европейские федоровские скачки. А Дом культуры с закрытым теннисным кортом, отличной бильярдной и прочими привычными здесь подробностями! Хотелось бы, чтобы все это не разрушилось.

    Конечно, ему помогали. Попробуй такому не помоги! Мало кто мог устоять перед его талантом и напором. Но ведь и мешали, да еще как! И открыто, и скрытно в особенности. О, эти пресловутые палки в колеса, неужели они сохранятся при любой технике?

    Итак, многие думают, что ему все далось легко. Повторю: это глубокое заблуждение. Да, его жизнь была счастливой, но она была и трагической. Он испытал жесточайшие удары судьбы. В тридцатые годы был репрессирован его отец, командир кавалерийской дивизии, чудом остался жив. Но все равно эта травма оставила в душе сына след навсегда. А потом беда ударила в упор по нему самому. Курсантом садился на ходу в трамвай, сорвался, потерял ногу. Представьте себе, какой это ужас: истекающий кровью молоденький курсантик поздним вечером на мостовой возле трамвайных рельсов. И где-то, сквозь немыслимую боль, сирена «скорой»…

    Но какова жизнестойкость! Каков заряд, завораживающее умение идти к уже новой, твердо намеченной цели, а вскоре и вести за собой. Это все так. Думаю, что любые слова о масштабе его личности, о его талантах, упорстве и энергии окажутся сейчас недостаточными.

    Однако я хотел бы сказать еще об одном его качестве, свойстве, может быть, роковом. О его удивительном стремлении к всеохватности. Например, он обожал чистокровных, породистых лошадей, это чудо природы, и в то же время был страстно влюблен в суперсовременные гоночные мотоциклы. То есть такие пристрастия, казалось бы, должны были принадлежать двум совершенно разным людям. Но у него они уживались опять же с полнейшей органичностью. Утренняя скачка по лесной тропе, когда ветви хлещут по лицу, – это понятно. Но мотоциклетные сверхскорости, пусть и на пустынной дороге, – это уже настоящий неоправданный риск. Однако убедить его в необходимости соблюдать осторожность было невозможно.

    Конечно, это объяснимо: потеряв ногу, он хотел хоть как-то компенсировать свою физическую малоподвижность, ведь он не имел возможности пробежаться или, скажем, поиграть в футбол. Уже без ноги он стал чемпионом Ростовской области по плаванию. Но ему всего было мало, душа и тело требовали иных нагрузок и ощущений. Он же мечтал прежде стать пилотом.

    Он был настоящим ученым, изобретателем. Какая вдумчивость, ответственность в создании и подборе новейшего медицинского оборудования для института – и одновременно легкомыслие в приобретении того английского списанного вертолета! Мало нам наших с выработанным ресурсом.

    Существует смелость продуманного решения, глубокого расчета, анализа, умение увидеть, предугадать дальнейший результат (тоже часто в считанные секунды, как случается у летчиков-испытателей), наконец, интуиция. И принципиально безрассудная отвага момента, порыва, то самое «безумство храбрых», характерное для большинства героев и подвигов на войне. В Славе соединялось и то и другое. Причем второе более бросалось в глаза. В нем жило нечто мальчишеское, отчаянное, безоглядное. Чудо, что он не погиб раньше, хотя бы под тем же трамваем. О таких людях говорят задним числом: ну зачем он так? Но бывает уже поздно. Разумеется, у него никогда не было личной охраны, а судьба однажды просто устала охранять его.

    Когда-то я написал и напечатал стихи о нем, однако сейчас мне хочется привести не их, а другие, появившиеся лет на двадцать раньше безотносительно к нему, но, как мне кажется, более здесь уместные.

    Нас окружают жесткие предметы! –

    Житейских шрамов множится улов,

    Несем на теле памятные меты

    От всех камней, коряг или углов.

    Мотора стон смятенным ловим слухом.

    Друзья, о вас печалимся не зря!

    Ведь перед тем, как стать легчайшим пухом,

    Тверда была родимая земля.

    Да что земля, когда судьбе в угоду,

    Легко входя в неточный разворот,

    Ныряльщик разбивается о воду,

    О воздух расшибается пилот!

    Он тоже разбился. О жизнь, которую выбрал для себя.

    Что еще. Он бывал иногда жестковат (без этого нельзя руководить большим делом), но одновременно внимателен, нежен, даже сентиментален. Проницателен и порой наивен как ребенок. Иные этим пользовались, но он продолжал помогать людям. Именно так – ненасытно, неуемно. Он общался в России с колоссальным количеством людей: и пациентов, и коллег, и являвшихся из всевозможных иных сфер, знаменитых и безвестных, и всех он воспринимал прежде всего как своих сограждан. Он так для себя раз и навсегда определил. И он горячо желал, чтобы хорошо было не только всем, но и каждому.

    

    Константин Ваншенкин, поэт