С ним я была просто нормальным человеком

    Такие люди, как Слава Федоров, встречались в моей жизни один-два раза. Давать оценку неординарному человеку – дело неблагодарное. Честно говоря, я вообще не умею вспоминать по порядку и «как положено» – первая встреча, вторая встреча… Я даты и всякую хронологию не помню, сплошные картинки перед глазами. Самые обычные вещи… Вот и знакомство наше началось… с творожка!

    Весной 1981 года меня привезла к Федоровым на дачу общая знакомая. Ехать, по правде говоря, не очень хотелось. Я была молодая, застенчивая, закомплексованная и очень популярная. Думала, что тащат на день рождения как свадебного генерала. А как только вошла в ворота у них на даче, то поняла, что буду здесь нормальным человеком. На столе стоял творог деревенский с медом и сметанкой, и мне его сразу предложили. Я очень удивилась: какие земные люди! Без малейшего выпендрежа. Сразу стало легко.

    А потом они позвали в баню там же, на даче. И я умудрилась забыть на гвоздике все золото, которое на мне было. Не привыкла к этим цацкам и сейчас-то их не ношу. Но мы ведь не простые люди – артисты! Пошла в гости и сразу все на себя напялила. Цепочки, кулончики… Куда с ними в баню, они же нагреваются. Сняла и забыла. Говорят, если оставишь что-то, обязательно в этот дом вернешься. Так и вышло.

    …А еще он мне однажды руку поцеловал. Никогда этого не делал принципиально. Терпеть не мог галантерейные церемонии. Но я же актриса! Подошла царственно, руку протянула этак томно, он ее поцеловал и сам удивился! А я ему говорю: «Вот видишь, что значит сила искусства!»

    Мы сразу перешли со Славой на «ты». Просто удивительно: было ощущение, будто знакомы давным-давно. Знала, что у них для меня всегда дверь открыта, а у меня для них. Что всегда можно, проезжая мимо, заехать и поплакаться в манишку. То я прибегу, то Слава, идя по Тверской, заглянет. Как правило, видела его в моменты, когда он был буквально без сил. До слез на глазах. Его здорово зажимали, а он совсем не бронированный был на самом деле-то. Больше изображал броню, но вместо нее носил только белый халат. А иначе и не бывает. Броня для танков, которые тупо идут напролом. Творческие люди всегда ранимы, иначе они создать ничего не смогут, не почувствуют…

    Со Славой могли разговаривать часами, и каких только тем не всплывало в тех беседах! В такие философские глубины порой забирались, что даже странно. А потом легко перескакивали на самую что ни на есть обыденность. Разница в возрасте и профессиях абсолютно не чувствовалась. Хотя и на профессиональные темы разговор заходил часто. Например, не однажды мы говорили с ним о том, что эстрады как таковой не существует. Сцена нужна, чтобы показать свой внутренний мир, выйти к людям, как на исповедь. А если это просто иллюстрация работы композитора, то для нее и телевизора хватит: вышел – покрасовался – ушел. В медицине такая же ситуация. Везде. Неважно, что человек делает, главное, как он к этому относится. Может ли выразить себя? Многие называют это амбициями, честолюбием. Какая разница. Если ты таким родился, если думаешь, что оставить людям – давай, дерзай…

    За любую тему мы могли зацепиться. Вот лазеры, например. Нам их запрещали ставить на сцене. Говорили, это вредно для глаз. Слава возражал: «Чушь! Смотря как луч посылать. Можно вылечить, можно убить…» А я вообще была первой, кто начал использовать лазеры на эстраде. В музее композитора Скрябина первые наши лазерщики устраивали тогда «подпольные шоу», а мы их смотрели через какие-то стеклышки.

    Мы особенно сблизились, когда я чуть не ослепла. Сейчас хорошо вижу, но вспоминаю тот случай нередко. Поди знай, в чем дело – было воспаление глазного нерва… Я вернулась из Швеции. Там в гостинице было открыто окно, и валил невероятно красивый снег. Вот я на него и смотрела широко раскрытыми глазами, в этаком эйфорическом состоянии… Видимо, простудилась. И просыпалась с ощущением, будто мне вазелином глаза намазали. Сказали, осложнение. Неделю хихикала, а потом позвонила Ире, Славиной жене, и она сразу прилетела, как «скорая помощь». Слава потом сказал, что еще бы неделя и ничего бы сделать уже не смогли. У одного из моих знакомых музыкантов подобная история кончилась плачевно. А мне тогда каждый день кололи антибиотики. Ира меня ежедневно возила в клинику – туда и обратно. Мне еще, когда я появлялась там, надо было прикидываться, что все вижу, иначе столько бы разговоров пошло: «Пугачева ослепла!» Страшное дело.

    Врачей мы все боимся. Но со Славой почему-то было легко. У него глаза все время смеялись. И мне казалось, что, если он смеется, ничего не страшно. Мол, в надежных руках, чего дрожишь?

    Как-то незаметно, но очень крепко мы сдружились. И Кристину я с Ирой и Славой познакомила, и маму. Даже Филиппа привозила на «смотрины». У них дома мне дышалось легко. Лично я раз в три года глупею. Причем прекрасно себя чувствую и иду на это с большим удовольствием. Однажды пришла к нему и говорю: «Славик, у меня горе!» – «Какое?» – «Горе от ума!» А когда выходила из своей глупости, предлагала: давай что-нибудь умное спою, напиши мне темы. Тут он, конечно, начинал что-то такое вещать про «объединение сердец» и «поднять Россию с колен». Я вежливо выслушивала и обещала, что подумаю. Подвигал он меня, подвигал, и сам, похоже, подвинулся.

    Зря он пошел в эту политику. Мы с ним когда-то давно спорили. Я доказывала, что не надо состоять в какой-то партии, чтобы быть порядочным и хорошим человеком. А он возражал: это в наше советское время как прививка против оспы. Потом дискуссию сворачивали и приходили к выводу, что, может, стоит и мне вступить в КПСС, чтобы изнутри ее развалить… Все равно не вступала. А он был ближе к миссионерству, чем к политике. Как Сахаров. Ему надо было заниматься любимым делом и проповедовать, но за черту не заходить. Ни в президенты, ни в парламент… Он был не слепой идеалист, а подслеповатый. Правда, сказать ему об этом было все равно, что объявить ребенку, мол, Деда Мороза нет, им сторож нарядился, а подарки мама купила.

    Запомнилось, как Слава однажды спросил меня: «Какие планы на будущее?» Ответила, что для меня будущее – конец сегодняшнего дня. Живу нынешним… А у него была своя философия. Он считал, что ему в жизни отмерен определенный срок – 27 318 дней. И меня убедил в том, что, если твои дни СОЧТЕНЫ (в хорошем смысле слова, это не значит, что осталось пять суток – и все), если ты знаешь, сколько тебе судьба отвела, можно больше успеть, и жизнь становится прекрасной. Очень мне это понравилось. От судьбы не уйдешь. Но с ней все-таки можно наладить дипломатические отношения…

    Никак не могла привыкнуть к его манере говорить быстро и тихо, пыталась сделать умные глаза… Чувствовала себя с ним иногда дура дурой, потому что, в какую тему ни войдешь, он ее умудрялся так развить… А вот «поправку на дурака» Слава делать совершенно не умел. Он искренне недоумевал, почему он один в поле воин и никак ему не удается свои идеи внедрить. Для него в профессии, в жизни все было так естественно, что он удивлялся: почему ж люди не трудятся? Почему воруют? Почему обманывают? Его дико раздражало, что надо объяснять вещи очевидные, как помидор. Честно сказать, я и сама так иногда завожусь: почему в хорошей жизни человек сразу хочет натоптать грязными ногами? Как можно хронически бросать бумажки мимо урны? Зачем везде делать помойки? Ну, на эту тему еще Булгаков в «Собачьем сердце» рассуждал устами профессора Преображенского… А Шариковых у нас до сих пор не сосчитать.

    Слава любил повторять, что лучшее средство решить проблемы – это скандал. И сознательно шел на обострение, чтобы добиться своего. В этом смысле мы были разные. Он искал скандала, чтобы что-то «пробить», а меня скандал находил сам.

    Слава был гением убежденности в своей идее. Но к самозащите у него способностей было куда меньше. К «эрозии идеалов», да и к предательствам привыкнуть нелегко. Но все-таки можно. И, скорее всего, нужно. По крайней мере, это не должно ранить. Те, кто замыслил предательство, как раз того и добиваются – изранить тебя изнутри, вывести из равновесия. Я как-то больше к этому готова, может, потому, что женщина. А Славе в последние месяцы его жизни пришлось трудно. Он просто не мог поверить, что кто-то решил его «сдать и заказать». Хотя он явно не относился к идеалистам, которые кричат на всех углах: «Нет, меня не продадут».

    Кроме того, вопрос культуры тоже многое решает. Например, на Западе никто из артистов не любит Майкла Джексона. Но он выходит на сцену – и все встают. Он чего-то достиг, и ты должен это признать. А у нас все и всех активно не любят. Чего это он вылез? Давай-ка его уберем и установим свою планку, твердый середнячок. Кроме того, у нас категорически нельзя становиться «экс». Экс-чемпион, экс-президент… Пока в силах, надо зарабатывать и вкладывать во что-то.

    А время нам все-таки досталось интересное. Мы другой жизни себе просто и не представляли, конечно. Все эти парткомы-профкомы, необходимость на каждом шагу кому-то что-то объяснять, добиваться и хитрить воспринимали как должное. Как правила игры. Но ведь каждое время диктует свое. Сейчас нужны деньги, спонсоры, денежные мешки. Плюс к тому меценат не должен быть диктатором – мол, я плачу, а ты танцуй, как мне нравится. Ну и что? Раньше были худсоветы. Денег не давали, а диктовали все равно. Эти разнарядки: в начале концерта петь песни члена союза композиторов, потом члена союза писателей… Это и система койко-мест в больницах и всеобщая уравниловка. А надо было просто спеть так, чтобы у них слезы на глазах выступили. Или предложить какую-то гениальную медицинскую методику, вылечить кучу больных вопреки всем запретам. И тогда эти люди вслух говорили «нет-нет-нет», а потом подходили и шепотом: «Колоссально!» Сами помогали изыскивать хитрые ходы, чтобы все прошло. Пригласят куда-нибудь поговорить: «Делай так, делай этак… Но от меня ты ничего не слышала!»

    Что бы мы сейчас ни «переосмысливали», как бы ни кляли советские времена, а все-таки тогда мы были счастливы. Да, все шло на голом энтузиазме. Но ничто тебя не давило, и ты мог лететь на свет звезды своей, развернув крылья во всю ширь. На этих крыльях не висело ни дел нужных, ни коммерческих сделок, ни расчетов «пойдет – не пойдет». Было чувство стабильности. В деньгах мы нуждались, но не считали их главной целью в жизни. Знали, что за все свои заслуги и доблести все равно ничего не получишь, кроме любви народной, а что-то делать все равно надо. Того, что получили мы, уже не будет. Утрачено. Сейчас смотрят, сколько ты получаешь, от этого вся любовь и зависит. Тогда любили просто за то, что ты есть.

    …День Славиной смерти я до сих пор вспоминать не могу – слишком это страшно. Пятница, вечер, мы едем на дачу, пробки жуткие. Я говорю, что надо бы, как Слава, купить вертолет. Филипп интересуется: а как, а где? Ой, отвечаю, не хочу я никаких вертолетов. Упадет – и все. Включаю радио. А там о катастрофе… Я подумала, что это очередное вранье. Сколько глупостей у нас говорят и пишут. А потом как будто провал. Не могу даже думать об этом спокойно. Черный ужас.

    Странная у меня тогда была реакция. Я на Славу так разозлилась! Ну зачем он туда полез? Не знал, что вертолет неисправен? Но ведь уже были с ним неприятности! Чего добивался? Судьбу испытывал? Доказывал, что не она сильнее, а он? Что теперь рассуждать… Все равно бы он полетел. Личность. Характер. Попадаются такие, и ничего с ними не поделаешь.

    Все приходит либо поздно, либо слишком поздно (хотя к некоторым – очень даже вовремя). Но от человека очень многое остается на земле. Его ученики. Семя, которое он посеял. Мечта, которая осуществится. А вот памятники разные, годовщины, поминки – этого очень не люблю. Понимаю, что надо присматривать за могилами. Но к чему делать из смерти культ?

    Я редко бываю на Славиной могиле. Не хочется, чтобы из этого сделали шоу, ведь обязательно найдутся какие-нибудь шустрые деятели, сфотографируют, в газете напечатают… Тот случай, когда «узнаваемость» не радует. Просто вспоминаю его очень часто, наедине с собой или перед иконами. Мне его очень не хватает.

    

    Алла Пугачева, актриса