Репозиторий OAI—PMH
Репозиторий Российская Офтальмология Онлайн по протоколу OAI-PMH
Конференции
Офтальмологические конференции и симпозиумы
Видео
Видео докладов
Юрий Фурманов
Сотвори себе кумира
…Наконец мы вдвоем – ты и я. За окном дачи золотые от солнца вековые сосны, где-то далеко гремят на стыках поезда. В бывшей столице я бываю все реже, да и тебя там нет теперь… Но сколько бы ни прошло времени после той страшной пятницы, я так и не смогу примириться с произошедшим.
Сразу после первых сообщений по радио почувствовал – именно ты был в том вертолете. Уже потом передали: «Найдено удостоверение, протез…» Не тот ли, который ты примерял на Киевском протезном. Вокруг толпились заводчане, ты им рассказывал о своем центре, делал стойку на руках, просил принести двухпудовик… Твои мерки хранятся там. Надеюсь, их оставят на память мастера, которые тебе очень симпатизировали… А для тебя все уже лишнее в том новом полете, в котором никогда не будет приземления.
Когда в прошлом июне мои выпускники, инженеры-медики, защищали дипломы, мы перед защитой почтили твою светлую память. Без твоих «медицинских технологий» не было бы ни медико-инженерного факультета, ни меня – его декана, ни самого этого словосочетания, за которое тебя многие ругали.
Но наша тридцатипятилетняя дружба так и останется только нашей, давай-ка немного повспоминаем…
Твои украинские корни
Ты родился 73 года назад в городе Проскурове, который уже давно – Хмельницкий, в семье комдива. Твое детство оборвалось с арестом отца, получившего 17 лет ГУЛАГа. Николай Федоров выжил, и спасла его от гибели работа в кузнице. Отец обожал лошадей. И ты, как только появилась возможность – уже в Москве – тоже завел себе лошадь, спас ее от бойни. А вот тебя никто не спас от партийных разборок: «Вы что, Федоров, лорд, чтобы носиться по полям верхом?» «Конечно лорд, – отвечал ты, – а за что боролись?» И потом купил еще лошадей, чтобы на них могли гарцевать и другие сотрудники института.
…Однажды мне довелось поехать с тобой в динамовский манеж. Ты еще допивал кофе из большой кружки. Ирэн, только недавно ставшая твоей женой, суетилась, собирая необходимое. До начала нового операционного дня тебе было необходимо «подзарядиться» от лошади. Ты мчался по кругу на высоком скакуне, терпко пахло лошадиным потом, у коня что-то екало внутри, а ты сидел прямой и сосредоточенный, упиваясь движением…
Потом был Ростов, летное училище, нелепая случайность – и потеря ноги, мединститут, выбор офтальмологии как призвания на всю жизнь, первый врачебный участок в Вешенской, Чебоксары и первые имплантированные хрусталики. И начало гонений.
Пересаживать хрусталик пробовали и до тебя, но это же в США, Англии, ГДР. Да и результаты были неоднозначные. Сделали одну подобную попытку и в Москве. Но чтобы столь уникальную операцию провел какой-то периферийный доктор, да еще по собственной методике, да еще и с блестящим результатом! Такого старшие коллеги перенести не смогли, пришлось тебе уехать в Архангельск. Условий практически никаких: ни отдельной кафедры, ни отдельной операционной, ни благоволения начальства.
Мы встретились в Киеве, в туберкулезном институте, где была специальная лаборатория по применению полимеров в хирургии и готовилась конференция на эту тему. Ты влюбил нас в себя сразу, показывая удивительные блестящие линзочки с креплениями-клипсами, слайды с глазами прозревших больных. Твои статьи тогда не печатали: в редакциях говорили, что вообще и не получали их. Мы же опубликовали твой доклад, который имел большой успех, познакомили тебя с Н. Амосовым, которому ты, при всей его сдержанности в отношениях с людьми, сразу понравился. Внешне ты очень напоминал героев Джека Лондона – такой же, как и они, мощный, упорный, уверенный в себе. А чего стоил твой неповторимый тембр голоса.
Ты рассказал нам тогда притчу о Гиппократе, который был безвестным и не очень удачливым врачом, но смелым человеком. Однажды его пригласили к тяжелобольному вельможе. Придворные врачи боялись его лечить, не надеясь на выздоровление. А Гиппократ не испугался, он был уверен в том, что делал, и вылечил. Так, собственно, Гиппократ и стал Гиппократом…
Позже, уехав со скандалом из Архангельска, ты хотел остаться в Украине, благо в Киевском мединституте освободилась кафедра глазных болезней. Но тебе сразу дали от ворот поворот: чужака не знали, рисковать не хотели, а хрусталики и слайды в министерстве всем были до лампочки. На кафедру же претендовали еще один профессор-окулист из Ивано-Франковска и депутат. И ты уехал покорять Москву.
Москва, Москва…
Как ты попал на прием к министру здравоохранения, академику Б. Петровскому, не помню, а может, мы об этом и не говорили? Он был не только чиновник, но и классный хирург, сразу увидел в тебе человека неординарного. Будучи и сам новатором в своей области, решил помочь тебе, предложив кафедру в медицинском стоматологическом институте и районную больничку в Бескудникове – тогда фактически пригороде Москвы. Автобус от Белорусского вокзала шел туда час, а потом еще с полчаса добираться до самого здания. Но именно это стало твоим плацдармом. А ты был полководец ранга Жукова, только в медицине. И уже через год на операции записывались в очередь, и наши, и иностранцы.
Тебя узнала мировая офтальмология, начались поездки на конференции с докладами и демонстрациями операций. Из-за границы ты привозил не шмотки, а уникальные инструменты лучших фирм, которые тебе дарили восхищенные зарубежные коллеги.
…Помнишь, как однажды мы приехали к тебе на дачу, резали кусками засохшую икру, ты показывал купленную на первые директорские заработки охотничью мебель, сарайчик для лошади, мощный мотоцикл, помещение, в котором собирался устроить коптильню для дичи, если повезет на охоте… Ты был на таком подъеме! Потом мы мчались на вокзал провожать Джеймса Олдриджа, чуть не опоздали, он смотрел на тебя влюбленными глазами и говорил, что обязательно вернется, чтобы написать о тебе книгу. Как жаль, что уже нет Хемингуэя, подумал я тогда, ты бы обязательно ему понравился.
Снова Киев
…Звонок был как всегда неожиданным:
– Юрочка, дорогой, есть возможность повидаться. Сможешь встретить в Борисполе?
Ты сразу раскритиковал надпись «КИЕВ» перед въездом в город: «Ну что это за фанера, что за вид? Обязательно скажу вашему мэру». Позже буквы заменили металлическими. Я водил тебя по новенькому Институту клинической и экспериментальной хирургии, а ты надиктовывал свои впечатления на миниатюрный магнитофон и приговаривал: «А вот это, ребята, мне напомните, это интересно и нужно попробовать, а вот это…» Вокруг толпились сотрудники: все уже прочли в «Известиях» статью А. Аграновского «Открытие доктора Федорова» и хотели познакомиться поближе. Наш тогдашний директор-основатель А. Шалимов был в командировке, но строго наблюдал за нами со стендов в отделениях, и ты осторожно осведомился: «Я много слышал о Шалимове. Но почему он всюду такой мрачный, чего не улыбается? Плохо с чувством юмора?» И мы наперебой доказывали, что шеф у нас душа человек, хорошо поет, знает уйму стихов, а это так, для порядка…
Вечером я предложил тебе пойти в театр, но ты предпочел кино. Шел «Трактир на Пятницкой», и можно было «растормозиться». Билеты пришлось просить у администраторши (у касс стояли огромные очереди), но я рассказал ей, для кого прошу, и она дала без разговоров. Ты поблагодарил ее, и она расцвела: надо же, сам Федоров! После кино бродили по Печерску, я показывал тебе дом с химерами, особняк генерала Игнатьева, дом «плачущей вдовы»… На следующий день мы съездили на протезный завод. Потом в гостиничном номере брат тогдашнего министра устроил банкет в твою честь, там были еще какие-то «бензиновые» начальники – общаться с Федоровым становилось престижно. Вечером провожать тебя на вокзал я захватил сына, тогда еще студента медицинского, и вы познакомились. Потом ты часто спрашивал меня о его судьбе и был доволен, что и он стал хирургом.
Не встретил тебя только один человек – новоявленный киевский профессор, которого ты рекомендовал на работу, для которого выбил у мэра квартиру. Я не утерпел и сказал пару слов в его адрес. Ты же отнесся к этому философски: «Дело среди коллег обычное. Просто он держит нос по ветру. Ты же знаешь, как ко мне относится в Москве офтальмологическое начальство, вот он и побоялся…» Ты был выше конъюнктуры, твоя жизнь была еще вся впереди.
Империя доктора Федорова
…На бескудниковском пустыре рос офтальмологический комплекс, страна в стране. Оазис жизни в безводной пустыне нашей медицины. Я приезжал туда то один, то с коллегами во время бесконечных командировок на конференции, съезды, защиты. Ты же, несмотря на просто сумасшедшую занятость, всегда приглашал заглянуть, сам показывал все новинки МНТК. Все твои сотрудники ходили с невиданной для тех лет техникой – радиотелефонами. Я часами сидел в твоем удивительном кабинете, любовался отличным диагностическим комплексом, с помощью которого можно было быстро осмотреть много больных, целой системой телеустановок для связи с операционными. Ты мог тут же «включиться» в любую ситуацию:
– Ну что ты делаешь, чего растерялся? Поднимись на три миллиметра выше, вот так, теперь спокойно удаляй и закрепляй хрусталик, ты же это отлично делаешь. Кстати, как имя-отчество больной? Ну так спроси… Мария Ивановна, это с вами говорит Святослав Николаевич Федоров. Все у вас будет отлично, операция скоро кончится, не беспокойтесь. Еще чуть-чуть потерпите, а завтра встретимся на обходе.
Потом трансляция отключилась, и уже мне: «Хирург он хороший, но уж больно нерешительный. Иногда нужно помочь включиться…» Я бывал на твоих операциях, мы вместе переодевались в предоперационной, и однажды я удивился:
– Слава, а не слишком ли низко расположены раковины, нужно нагибаться…
Все захохотали, а ты серьезно объяснил:
– Понимаешь, операций много, времени мало, а иногда так приспичит, до туалета не добежишь… Вот и позаботились!
Может, это был и розыгрыш, а впрочем, кто знает.
…Ему помогали все: и Совмин, и Госплан, и сам Горбачев. Помогали не только средствами, которых всегда не хватало нашему здравоохранению, но и просто… не все отнимали, понимая, что МНТК – дело исключительное. Иногда и защищали. Например, в тот день, когда был подписан указ об открытии МНТК, Федорова вызвали на заседание офтальмологов с самым серьезным намерением лишить права оперировать, или, как они говорили, «ставить эксперименты на людях», чтобы раз и навсегда покончить с его гениальными разработками. Не вышло.
Все больше зарабатывали твои сотрудники – от хирурга до санитарки, все известнее становился и ты сам: Герой Соцтруда, академик, лауреат самых почетных научных премий. Многие произносили «Святослав Николаевич» нежно, с придыханием, как имя любимой женщины.
Мы на Украине пытались повторить опыт твоего знаменитого бригадного подряда. Министерство милостиво разрешило попробовать всего двум ведущим клиникам – Н. Амосову и А. Шалимову, действительно выдающимся хирургам. Был избран совет трудового коллектива – ты еще так радовался, когда я сообщил, что меня избрали его председателем, – операции оценивались не по состоятельности пациентов, а по степени сложности, работать лениво стало просто невыгодно. Люди подняли головы, начали понемногу разбираться в экономике… Но через год все свернули, советы ликвидировали, эксперимент прекратили: уж слишком поверили в себя люди, а это для чиновников всегда чревато.
В моем шкафу еще пылится папка с материалами СТК, как память об этом начинании «по Федорову», робком, но запомнившемся. Ты говорил мне тогда:
– Бери ребят, высаживайте у нас десант, все покажем, все объясним, это же здорово, переворот в общей хирургии!
Не получилось. Все пошло по старинке, а кончилось обычно – за операции стали платить больные, а чиновники на этом опять паразитировать.
Каждый мой приезд в МНТК был похож на погружение в другой мир: громады зданий комплекса вырастали одно за другим. Вот укрепили вращающуюся эмблему – гигантский глаз-символ, поднялась поликлиника, оборудовали конвейерные операционные. Пейзаж менялся стремительно, и я, заблудившись в очередной приезд, спрашивал: «Простите, а где приемная Святослава Николаевича?» Рейсовый автобус начал подвозить больных к самым воротам. И всегда в нем ехали к тебе слепые и слабовидящие. Кто – чтобы исцелить глаза, а кто – и души.
Иногда в работе случались и ошибки, которых «доброжелатели» не могли тебе простить. Но три миллиона успешных операций говорили сами за себя.
В Киеве по дороге на дачу я увидел указатель «Федоровский центр «Зрение». И хотя понимал, что такое имя дано ему как бы в поддержку, что это частная клиника, а твои хирурги приезжают сюда, как на вахту в Нефтеюганск или Байконур, было приятно: твое имя стало ключом к благополучию и у нас, в Украине.
…Я рассказываю тебе, как нелегко складывается моя работа по созданию первых атравматических игл, которые так нужны новорожденной микрохирургии для пришивания оторванных и отрезанных конечностей… Нет оборудования, инструментов, нужна подпись министра. Ты сам подводишь меня к Б. Петровскому, рекомендуешь. Из Москвы я уезжаю с подаренным тобой микроскопом для технических манипуляций с иглами, иглодержателями.
…Вот ты ведешь меня по новым корпусам и с гордостью показываешь мозаичные картины на стенах: «Это ранний Церетели, он для какого-то бассейна сделал, а мы перехватили, и ничего, смотрятся… А в этом лифте мы с Фиделем застряли. Представляешь, охрана бежит наверх, вниз, сейчас палить начнут, а мы сидим… Шуму было! А эти рисунки на стенах заказывали специально для детишек, пусть любуются, учатся видеть…» Ты хотел своего, своего во всем. А пока этого не было, кормил иностранцев ресторанными обедами, икрой за собственные деньги, дарил слушателям курсов профсовершенствования пластинки Аллы Пугачевой (тоже твоей пациентки), оригинальные хирургические инструменты собственного производства (завод был уже построен!), а потом из собственной же типографии – календари, плакаты, свои книги… Когда же наконец появилось все свое, ты начал строить Славино, восстановил церковь, могилу родителей А. Суворова, построил конюшни, теннисные корты, коровники, даже шампиньонницу, начал выпускать минеральную воду «Суворовская», одобренную МНТК… Потом ты купил вертолет. Не только для престижа или удобства. Просто посчитал, что живем мы в среднем 27 318 дней, а это всего 600 тысяч часов, из которых самому Федорову – «до окончания работы» – остается чуть больше трех тысяч дней. Учитывая возраст, нужно экономить время.
Это были идеальные расчеты, увы, без поправок на нелепую и трагическую случайность.
Последняя встреча
…Мы с женой приехали к тебе холодным январским утром. Ты попросил быть к девяти уже у кабинета: потом будет некогда, а желательно покончить со всеми лечебными делами за неделю. Зимняя неприветливая Москва, метро, автобус, пустынный двор МНТК. Ты сам разместил нас в «своем» номере пансионата для приезжающих на обследование и долечивающихся пациентов, уютном, со всеми возможными удобствами. Закрепил за моей женой врача, предварительно выяснив все ее глазные проблемы. Сделал все необходимые назначения. А на следующий день увез нас в Протасово: пока до операций есть время, можно и посмотреть твои знаменитые угодья.
В подарок мы привезли тебе лижнык, домашнюю колбасу и нежное базарное сало. Ты нюхал и вздыхал от полноты чувств: вот приедем на место и понаслаждаемся. Ехали напрямик через замерзшее озеро, мимо поселка космонавтов, смотрели во все глаза и восхищались. Ты знал здесь каждого встречного, без ошибки называл его рабочее место, что-то советовал и сам выслушивал советы. Показал все до мелочей, гордился своими лошадьми и молочной фермой, кортом и конюшней, бесперебойной связью с Москвой, снегоходами, рестораном с грузинской кухней.
– Здесь отдыхают сотрудники, мы фактически за бесценок построили им собственные дома, а есть и такие, которые можно снять на время. Иностранцам стараемся обеспечить высокий сервис: теннис, прогулки верхом, отличную пищу и медицинское обслуживание. Они это обожают, да и цены у нас и у них – не сравнишь. А нам выгодно…
Потом пришло время операций. Я снова сидел в твоем кабинете, наблюдал и впитывал… Ты просил меня выходить в комнату отдыха, только когда смотрел больных – врачебная тайна, она тайна и есть!
В пятницу было сказано последнее слово, ты разрешил жене возиться на даче, она была счастлива, мы говорили какие-то невнятные слова благодарности и прощались. Я спросил, где можно рассчитаться за операции и жилье, но ты сказал слова, которые я запомнил «до запятой»:
– Понимаете, ребята, раньше я давал людям в долг и наживал себе новых врагов, потому что не отдавал почти никто… И я понял: нужно давать «так», и тогда всем будет хорошо. Ничего вы не должны, я все это отнес на свой счет: и обследование, и операции, и ваш номер… Езжайте, кланяйтесь Киеву, вам эти деньги понадобятся, а при наших заработках – это мелочь…
Мы расцеловались… Оказалось, простились навсегда. Потом были телефонные разговоры, но никогда уже ты не двинешься мне навстречу, чуть припадая на ногу, никогда я не услышу:
– Юрочка, дорогой…
А теперь скажи сам…
Ты любил говорить о своих делах, убеждениях, новостях, пропагандировал свои новшества. Твои книги на моей полке пестрят закладками:
«Горбачев ввел в свое время в лексикон термин «человеческий фактор». Я ему сказал: «Михаил Сергеевич, я не человеческий фактор, я Федоров Святослав Николаевич». «Нельзя считать ленивым народ, так и не дав ему шанса работать».
«Справедливость – это когда у всех не одинаково мало, а много, пусть и в разной степени».
«Нельзя быть президентом в стране рабов».
«Работа мне не в тягость: я творческое существо, я чувствую себя художником, как будто рисую картины и наслаждаюсь ими, только вместо картин у меня какие-то сделанные дела».
«Жизнь в Америке неинтересная, я не смог бы там жить. Не то чтобы я там не заработал денег, нет, но мне было бы неинтересно. А у нас – интересно. Радость общения – это я очень ценю».
«…Куплю вертолет. Это будет новый опыт! И еще скорость, буду двигаться быстрее. На машине на дачу еду час. Это много. А был бы вертолет на крыше, так я бы за 12 минут добирался».
«Все предопределено – может человек сворачивать горы или нет. Кому-то действительно Бог не дал, и все. И я к таким людям отношусь снисходительно».
«В конце концов именно технология сделала меня человеком, и я, словно Мюнхгаузен, сам себя вытащил за волосы из болота, в котором жил».
«Люблю оперировать. Словно ты в небе, надо набрать высоту, заложить вираж – закладываешь! Идешь все время по канату, по лезвию бритвы».
«Может быть сотня вариантов, способных лишить человека жизни. Но чтобы они сломали жизнь – это нужно позволить… Однажды простить подлость. Однажды спасовать. Однажды отступить. Однажды промолчать. Дальше пойдет цепная реакция… Вот тогда, считайте, жизнь будет по-настоящему поломана».
«Я мэром не стану… Я не хочу быть лишь начальником московского отделения российского концлагеря».
«Если мы нищие, но объявляем себя демократами, то это не демократия, а прямой путь к мафиозным структурам. Вся страна идет к тому, чтобы стать огромной, всемирной мафией. А наши мэры и те, кто их окружает, депутаты будут воровать и брать взятки, они будут брать безбожно, даже не брать, а хапать».
«Для меня жизнь – постоянное восхождение на Эверест. Нелегкое это восхождение. Карабкаешься, падаешь, обдираешь руки в кровь. Но сознание, что впереди вершина и ее непременно надо одолеть, заставляет продолжать путь».
И последнее:
«Меня вытянула эта идея хрусталика, которую я случайно ухватил. Она меня заставляла идти вперед, тянула, как локомотив, я не мог остановиться. И тут мне повезло: я мог не успеть, не дожить до воплощения идеи… И прожил бы скучную жизнь».
…Два месяца назад ты попросил меня разыскать в Хмельницком загсе копию записи о твоем рождении – метрика была утеряна. Мы все сделали, и нужен был только твой запрос, чтобы получить документ.
Ты уже приглашал меня к себе, но поездку «перебила» командировка в Вену, нужно было заново выкроить время. Ты почувствовал мои колебания и сказал:
– Если ты из-за денег, то я беру тебя на свое обеспечение, и билеты оплатим. Приезжай, мы купили обалденный геликоптер, через недельку я получу право на управление, и мы с тобой полетаем…
Трагична ревность земли, нет больше Икара… Но я бы все равно сел с тобой рядом. От винта!..
Юрий Фурманов, профессор, доктор медицинских наук (Киев)
Сразу после первых сообщений по радио почувствовал – именно ты был в том вертолете. Уже потом передали: «Найдено удостоверение, протез…» Не тот ли, который ты примерял на Киевском протезном. Вокруг толпились заводчане, ты им рассказывал о своем центре, делал стойку на руках, просил принести двухпудовик… Твои мерки хранятся там. Надеюсь, их оставят на память мастера, которые тебе очень симпатизировали… А для тебя все уже лишнее в том новом полете, в котором никогда не будет приземления.
Когда в прошлом июне мои выпускники, инженеры-медики, защищали дипломы, мы перед защитой почтили твою светлую память. Без твоих «медицинских технологий» не было бы ни медико-инженерного факультета, ни меня – его декана, ни самого этого словосочетания, за которое тебя многие ругали.
Но наша тридцатипятилетняя дружба так и останется только нашей, давай-ка немного повспоминаем…
Твои украинские корни
Ты родился 73 года назад в городе Проскурове, который уже давно – Хмельницкий, в семье комдива. Твое детство оборвалось с арестом отца, получившего 17 лет ГУЛАГа. Николай Федоров выжил, и спасла его от гибели работа в кузнице. Отец обожал лошадей. И ты, как только появилась возможность – уже в Москве – тоже завел себе лошадь, спас ее от бойни. А вот тебя никто не спас от партийных разборок: «Вы что, Федоров, лорд, чтобы носиться по полям верхом?» «Конечно лорд, – отвечал ты, – а за что боролись?» И потом купил еще лошадей, чтобы на них могли гарцевать и другие сотрудники института.
…Однажды мне довелось поехать с тобой в динамовский манеж. Ты еще допивал кофе из большой кружки. Ирэн, только недавно ставшая твоей женой, суетилась, собирая необходимое. До начала нового операционного дня тебе было необходимо «подзарядиться» от лошади. Ты мчался по кругу на высоком скакуне, терпко пахло лошадиным потом, у коня что-то екало внутри, а ты сидел прямой и сосредоточенный, упиваясь движением…
Потом был Ростов, летное училище, нелепая случайность – и потеря ноги, мединститут, выбор офтальмологии как призвания на всю жизнь, первый врачебный участок в Вешенской, Чебоксары и первые имплантированные хрусталики. И начало гонений.
Пересаживать хрусталик пробовали и до тебя, но это же в США, Англии, ГДР. Да и результаты были неоднозначные. Сделали одну подобную попытку и в Москве. Но чтобы столь уникальную операцию провел какой-то периферийный доктор, да еще по собственной методике, да еще и с блестящим результатом! Такого старшие коллеги перенести не смогли, пришлось тебе уехать в Архангельск. Условий практически никаких: ни отдельной кафедры, ни отдельной операционной, ни благоволения начальства.
Мы встретились в Киеве, в туберкулезном институте, где была специальная лаборатория по применению полимеров в хирургии и готовилась конференция на эту тему. Ты влюбил нас в себя сразу, показывая удивительные блестящие линзочки с креплениями-клипсами, слайды с глазами прозревших больных. Твои статьи тогда не печатали: в редакциях говорили, что вообще и не получали их. Мы же опубликовали твой доклад, который имел большой успех, познакомили тебя с Н. Амосовым, которому ты, при всей его сдержанности в отношениях с людьми, сразу понравился. Внешне ты очень напоминал героев Джека Лондона – такой же, как и они, мощный, упорный, уверенный в себе. А чего стоил твой неповторимый тембр голоса.
Ты рассказал нам тогда притчу о Гиппократе, который был безвестным и не очень удачливым врачом, но смелым человеком. Однажды его пригласили к тяжелобольному вельможе. Придворные врачи боялись его лечить, не надеясь на выздоровление. А Гиппократ не испугался, он был уверен в том, что делал, и вылечил. Так, собственно, Гиппократ и стал Гиппократом…
Позже, уехав со скандалом из Архангельска, ты хотел остаться в Украине, благо в Киевском мединституте освободилась кафедра глазных болезней. Но тебе сразу дали от ворот поворот: чужака не знали, рисковать не хотели, а хрусталики и слайды в министерстве всем были до лампочки. На кафедру же претендовали еще один профессор-окулист из Ивано-Франковска и депутат. И ты уехал покорять Москву.
Москва, Москва…
Как ты попал на прием к министру здравоохранения, академику Б. Петровскому, не помню, а может, мы об этом и не говорили? Он был не только чиновник, но и классный хирург, сразу увидел в тебе человека неординарного. Будучи и сам новатором в своей области, решил помочь тебе, предложив кафедру в медицинском стоматологическом институте и районную больничку в Бескудникове – тогда фактически пригороде Москвы. Автобус от Белорусского вокзала шел туда час, а потом еще с полчаса добираться до самого здания. Но именно это стало твоим плацдармом. А ты был полководец ранга Жукова, только в медицине. И уже через год на операции записывались в очередь, и наши, и иностранцы.
Тебя узнала мировая офтальмология, начались поездки на конференции с докладами и демонстрациями операций. Из-за границы ты привозил не шмотки, а уникальные инструменты лучших фирм, которые тебе дарили восхищенные зарубежные коллеги.
…Помнишь, как однажды мы приехали к тебе на дачу, резали кусками засохшую икру, ты показывал купленную на первые директорские заработки охотничью мебель, сарайчик для лошади, мощный мотоцикл, помещение, в котором собирался устроить коптильню для дичи, если повезет на охоте… Ты был на таком подъеме! Потом мы мчались на вокзал провожать Джеймса Олдриджа, чуть не опоздали, он смотрел на тебя влюбленными глазами и говорил, что обязательно вернется, чтобы написать о тебе книгу. Как жаль, что уже нет Хемингуэя, подумал я тогда, ты бы обязательно ему понравился.
Снова Киев
…Звонок был как всегда неожиданным:
– Юрочка, дорогой, есть возможность повидаться. Сможешь встретить в Борисполе?
Ты сразу раскритиковал надпись «КИЕВ» перед въездом в город: «Ну что это за фанера, что за вид? Обязательно скажу вашему мэру». Позже буквы заменили металлическими. Я водил тебя по новенькому Институту клинической и экспериментальной хирургии, а ты надиктовывал свои впечатления на миниатюрный магнитофон и приговаривал: «А вот это, ребята, мне напомните, это интересно и нужно попробовать, а вот это…» Вокруг толпились сотрудники: все уже прочли в «Известиях» статью А. Аграновского «Открытие доктора Федорова» и хотели познакомиться поближе. Наш тогдашний директор-основатель А. Шалимов был в командировке, но строго наблюдал за нами со стендов в отделениях, и ты осторожно осведомился: «Я много слышал о Шалимове. Но почему он всюду такой мрачный, чего не улыбается? Плохо с чувством юмора?» И мы наперебой доказывали, что шеф у нас душа человек, хорошо поет, знает уйму стихов, а это так, для порядка…
Вечером я предложил тебе пойти в театр, но ты предпочел кино. Шел «Трактир на Пятницкой», и можно было «растормозиться». Билеты пришлось просить у администраторши (у касс стояли огромные очереди), но я рассказал ей, для кого прошу, и она дала без разговоров. Ты поблагодарил ее, и она расцвела: надо же, сам Федоров! После кино бродили по Печерску, я показывал тебе дом с химерами, особняк генерала Игнатьева, дом «плачущей вдовы»… На следующий день мы съездили на протезный завод. Потом в гостиничном номере брат тогдашнего министра устроил банкет в твою честь, там были еще какие-то «бензиновые» начальники – общаться с Федоровым становилось престижно. Вечером провожать тебя на вокзал я захватил сына, тогда еще студента медицинского, и вы познакомились. Потом ты часто спрашивал меня о его судьбе и был доволен, что и он стал хирургом.
Не встретил тебя только один человек – новоявленный киевский профессор, которого ты рекомендовал на работу, для которого выбил у мэра квартиру. Я не утерпел и сказал пару слов в его адрес. Ты же отнесся к этому философски: «Дело среди коллег обычное. Просто он держит нос по ветру. Ты же знаешь, как ко мне относится в Москве офтальмологическое начальство, вот он и побоялся…» Ты был выше конъюнктуры, твоя жизнь была еще вся впереди.
Империя доктора Федорова
…На бескудниковском пустыре рос офтальмологический комплекс, страна в стране. Оазис жизни в безводной пустыне нашей медицины. Я приезжал туда то один, то с коллегами во время бесконечных командировок на конференции, съезды, защиты. Ты же, несмотря на просто сумасшедшую занятость, всегда приглашал заглянуть, сам показывал все новинки МНТК. Все твои сотрудники ходили с невиданной для тех лет техникой – радиотелефонами. Я часами сидел в твоем удивительном кабинете, любовался отличным диагностическим комплексом, с помощью которого можно было быстро осмотреть много больных, целой системой телеустановок для связи с операционными. Ты мог тут же «включиться» в любую ситуацию:
– Ну что ты делаешь, чего растерялся? Поднимись на три миллиметра выше, вот так, теперь спокойно удаляй и закрепляй хрусталик, ты же это отлично делаешь. Кстати, как имя-отчество больной? Ну так спроси… Мария Ивановна, это с вами говорит Святослав Николаевич Федоров. Все у вас будет отлично, операция скоро кончится, не беспокойтесь. Еще чуть-чуть потерпите, а завтра встретимся на обходе.
Потом трансляция отключилась, и уже мне: «Хирург он хороший, но уж больно нерешительный. Иногда нужно помочь включиться…» Я бывал на твоих операциях, мы вместе переодевались в предоперационной, и однажды я удивился:
– Слава, а не слишком ли низко расположены раковины, нужно нагибаться…
Все захохотали, а ты серьезно объяснил:
– Понимаешь, операций много, времени мало, а иногда так приспичит, до туалета не добежишь… Вот и позаботились!
Может, это был и розыгрыш, а впрочем, кто знает.
…Ему помогали все: и Совмин, и Госплан, и сам Горбачев. Помогали не только средствами, которых всегда не хватало нашему здравоохранению, но и просто… не все отнимали, понимая, что МНТК – дело исключительное. Иногда и защищали. Например, в тот день, когда был подписан указ об открытии МНТК, Федорова вызвали на заседание офтальмологов с самым серьезным намерением лишить права оперировать, или, как они говорили, «ставить эксперименты на людях», чтобы раз и навсегда покончить с его гениальными разработками. Не вышло.
Все больше зарабатывали твои сотрудники – от хирурга до санитарки, все известнее становился и ты сам: Герой Соцтруда, академик, лауреат самых почетных научных премий. Многие произносили «Святослав Николаевич» нежно, с придыханием, как имя любимой женщины.
Мы на Украине пытались повторить опыт твоего знаменитого бригадного подряда. Министерство милостиво разрешило попробовать всего двум ведущим клиникам – Н. Амосову и А. Шалимову, действительно выдающимся хирургам. Был избран совет трудового коллектива – ты еще так радовался, когда я сообщил, что меня избрали его председателем, – операции оценивались не по состоятельности пациентов, а по степени сложности, работать лениво стало просто невыгодно. Люди подняли головы, начали понемногу разбираться в экономике… Но через год все свернули, советы ликвидировали, эксперимент прекратили: уж слишком поверили в себя люди, а это для чиновников всегда чревато.
В моем шкафу еще пылится папка с материалами СТК, как память об этом начинании «по Федорову», робком, но запомнившемся. Ты говорил мне тогда:
– Бери ребят, высаживайте у нас десант, все покажем, все объясним, это же здорово, переворот в общей хирургии!
Не получилось. Все пошло по старинке, а кончилось обычно – за операции стали платить больные, а чиновники на этом опять паразитировать.
Каждый мой приезд в МНТК был похож на погружение в другой мир: громады зданий комплекса вырастали одно за другим. Вот укрепили вращающуюся эмблему – гигантский глаз-символ, поднялась поликлиника, оборудовали конвейерные операционные. Пейзаж менялся стремительно, и я, заблудившись в очередной приезд, спрашивал: «Простите, а где приемная Святослава Николаевича?» Рейсовый автобус начал подвозить больных к самым воротам. И всегда в нем ехали к тебе слепые и слабовидящие. Кто – чтобы исцелить глаза, а кто – и души.
Иногда в работе случались и ошибки, которых «доброжелатели» не могли тебе простить. Но три миллиона успешных операций говорили сами за себя.
В Киеве по дороге на дачу я увидел указатель «Федоровский центр «Зрение». И хотя понимал, что такое имя дано ему как бы в поддержку, что это частная клиника, а твои хирурги приезжают сюда, как на вахту в Нефтеюганск или Байконур, было приятно: твое имя стало ключом к благополучию и у нас, в Украине.
…Я рассказываю тебе, как нелегко складывается моя работа по созданию первых атравматических игл, которые так нужны новорожденной микрохирургии для пришивания оторванных и отрезанных конечностей… Нет оборудования, инструментов, нужна подпись министра. Ты сам подводишь меня к Б. Петровскому, рекомендуешь. Из Москвы я уезжаю с подаренным тобой микроскопом для технических манипуляций с иглами, иглодержателями.
…Вот ты ведешь меня по новым корпусам и с гордостью показываешь мозаичные картины на стенах: «Это ранний Церетели, он для какого-то бассейна сделал, а мы перехватили, и ничего, смотрятся… А в этом лифте мы с Фиделем застряли. Представляешь, охрана бежит наверх, вниз, сейчас палить начнут, а мы сидим… Шуму было! А эти рисунки на стенах заказывали специально для детишек, пусть любуются, учатся видеть…» Ты хотел своего, своего во всем. А пока этого не было, кормил иностранцев ресторанными обедами, икрой за собственные деньги, дарил слушателям курсов профсовершенствования пластинки Аллы Пугачевой (тоже твоей пациентки), оригинальные хирургические инструменты собственного производства (завод был уже построен!), а потом из собственной же типографии – календари, плакаты, свои книги… Когда же наконец появилось все свое, ты начал строить Славино, восстановил церковь, могилу родителей А. Суворова, построил конюшни, теннисные корты, коровники, даже шампиньонницу, начал выпускать минеральную воду «Суворовская», одобренную МНТК… Потом ты купил вертолет. Не только для престижа или удобства. Просто посчитал, что живем мы в среднем 27 318 дней, а это всего 600 тысяч часов, из которых самому Федорову – «до окончания работы» – остается чуть больше трех тысяч дней. Учитывая возраст, нужно экономить время.
Это были идеальные расчеты, увы, без поправок на нелепую и трагическую случайность.
Последняя встреча
…Мы с женой приехали к тебе холодным январским утром. Ты попросил быть к девяти уже у кабинета: потом будет некогда, а желательно покончить со всеми лечебными делами за неделю. Зимняя неприветливая Москва, метро, автобус, пустынный двор МНТК. Ты сам разместил нас в «своем» номере пансионата для приезжающих на обследование и долечивающихся пациентов, уютном, со всеми возможными удобствами. Закрепил за моей женой врача, предварительно выяснив все ее глазные проблемы. Сделал все необходимые назначения. А на следующий день увез нас в Протасово: пока до операций есть время, можно и посмотреть твои знаменитые угодья.
В подарок мы привезли тебе лижнык, домашнюю колбасу и нежное базарное сало. Ты нюхал и вздыхал от полноты чувств: вот приедем на место и понаслаждаемся. Ехали напрямик через замерзшее озеро, мимо поселка космонавтов, смотрели во все глаза и восхищались. Ты знал здесь каждого встречного, без ошибки называл его рабочее место, что-то советовал и сам выслушивал советы. Показал все до мелочей, гордился своими лошадьми и молочной фермой, кортом и конюшней, бесперебойной связью с Москвой, снегоходами, рестораном с грузинской кухней.
– Здесь отдыхают сотрудники, мы фактически за бесценок построили им собственные дома, а есть и такие, которые можно снять на время. Иностранцам стараемся обеспечить высокий сервис: теннис, прогулки верхом, отличную пищу и медицинское обслуживание. Они это обожают, да и цены у нас и у них – не сравнишь. А нам выгодно…
Потом пришло время операций. Я снова сидел в твоем кабинете, наблюдал и впитывал… Ты просил меня выходить в комнату отдыха, только когда смотрел больных – врачебная тайна, она тайна и есть!
В пятницу было сказано последнее слово, ты разрешил жене возиться на даче, она была счастлива, мы говорили какие-то невнятные слова благодарности и прощались. Я спросил, где можно рассчитаться за операции и жилье, но ты сказал слова, которые я запомнил «до запятой»:
– Понимаете, ребята, раньше я давал людям в долг и наживал себе новых врагов, потому что не отдавал почти никто… И я понял: нужно давать «так», и тогда всем будет хорошо. Ничего вы не должны, я все это отнес на свой счет: и обследование, и операции, и ваш номер… Езжайте, кланяйтесь Киеву, вам эти деньги понадобятся, а при наших заработках – это мелочь…
Мы расцеловались… Оказалось, простились навсегда. Потом были телефонные разговоры, но никогда уже ты не двинешься мне навстречу, чуть припадая на ногу, никогда я не услышу:
– Юрочка, дорогой…
А теперь скажи сам…
Ты любил говорить о своих делах, убеждениях, новостях, пропагандировал свои новшества. Твои книги на моей полке пестрят закладками:
«Горбачев ввел в свое время в лексикон термин «человеческий фактор». Я ему сказал: «Михаил Сергеевич, я не человеческий фактор, я Федоров Святослав Николаевич». «Нельзя считать ленивым народ, так и не дав ему шанса работать».
«Справедливость – это когда у всех не одинаково мало, а много, пусть и в разной степени».
«Нельзя быть президентом в стране рабов».
«Работа мне не в тягость: я творческое существо, я чувствую себя художником, как будто рисую картины и наслаждаюсь ими, только вместо картин у меня какие-то сделанные дела».
«Жизнь в Америке неинтересная, я не смог бы там жить. Не то чтобы я там не заработал денег, нет, но мне было бы неинтересно. А у нас – интересно. Радость общения – это я очень ценю».
«…Куплю вертолет. Это будет новый опыт! И еще скорость, буду двигаться быстрее. На машине на дачу еду час. Это много. А был бы вертолет на крыше, так я бы за 12 минут добирался».
«Все предопределено – может человек сворачивать горы или нет. Кому-то действительно Бог не дал, и все. И я к таким людям отношусь снисходительно».
«В конце концов именно технология сделала меня человеком, и я, словно Мюнхгаузен, сам себя вытащил за волосы из болота, в котором жил».
«Люблю оперировать. Словно ты в небе, надо набрать высоту, заложить вираж – закладываешь! Идешь все время по канату, по лезвию бритвы».
«Может быть сотня вариантов, способных лишить человека жизни. Но чтобы они сломали жизнь – это нужно позволить… Однажды простить подлость. Однажды спасовать. Однажды отступить. Однажды промолчать. Дальше пойдет цепная реакция… Вот тогда, считайте, жизнь будет по-настоящему поломана».
«Я мэром не стану… Я не хочу быть лишь начальником московского отделения российского концлагеря».
«Если мы нищие, но объявляем себя демократами, то это не демократия, а прямой путь к мафиозным структурам. Вся страна идет к тому, чтобы стать огромной, всемирной мафией. А наши мэры и те, кто их окружает, депутаты будут воровать и брать взятки, они будут брать безбожно, даже не брать, а хапать».
«Для меня жизнь – постоянное восхождение на Эверест. Нелегкое это восхождение. Карабкаешься, падаешь, обдираешь руки в кровь. Но сознание, что впереди вершина и ее непременно надо одолеть, заставляет продолжать путь».
И последнее:
«Меня вытянула эта идея хрусталика, которую я случайно ухватил. Она меня заставляла идти вперед, тянула, как локомотив, я не мог остановиться. И тут мне повезло: я мог не успеть, не дожить до воплощения идеи… И прожил бы скучную жизнь».
…Два месяца назад ты попросил меня разыскать в Хмельницком загсе копию записи о твоем рождении – метрика была утеряна. Мы все сделали, и нужен был только твой запрос, чтобы получить документ.
Ты уже приглашал меня к себе, но поездку «перебила» командировка в Вену, нужно было заново выкроить время. Ты почувствовал мои колебания и сказал:
– Если ты из-за денег, то я беру тебя на свое обеспечение, и билеты оплатим. Приезжай, мы купили обалденный геликоптер, через недельку я получу право на управление, и мы с тобой полетаем…
Трагична ревность земли, нет больше Икара… Но я бы все равно сел с тобой рядом. От винта!..
Юрий Фурманов, профессор, доктор медицинских наук (Киев)
Страница источника: 210-219
OAI-PMH ID: oai:eyepress.ru:article24078
Просмотров: 10269
Каталог
Продукции
Организации
Офтальмологические клиники, производители и поставщики оборудования
Издания
Периодические издания
Партнеры
Проекта Российская Офтальмология Онлайн